В.М.ГАРШИН

ATTALEA PRINCEPS

В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду - огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддержива-ли все здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которых были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном, драгоценном камне.
Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огром-ными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широкий простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оран-жерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и здо-ровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.
Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный ученый директор и не допускал никако-го беспорядка, несмотря на то что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.
Была между растениями одна пальма, выше всех и кра-сивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Аttа1еа! Но это имя не было ее родным именем:
его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, приби-той к стволу пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.
- А! - сказал он.- Я знаю это дерево.- И он назвал его родным именем.
--- Извините,- крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек,- вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это-Аttа1еа princeps, родом из Бразилии.
--- О да,- сказал бразильянец,- я вполне верю вам, что ботаники называют ее Аttа1еа, но у нее есть и родное, настоящее имя.
- Настоящее имя есть то, которое дается наукой,- сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось все грустнее и грустнее. Вспомнил он свою ро-дину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверя-ми и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспом-нил еще, что нигде он не бывал счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее, завидо-вали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гладкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то голубое; то было небо, хоть и чужое и бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Айа1еа всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо бы-ло бы постоять даже и под этим бледненьким небом.
- Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поли-вать? - спросила саговая пальма, очень любившая сы-рость.- Я, право, кажется, засохну сегодня.
- Меня удивляют ваши слова, соседушка,- сказал пу-затый кактус.- Неужели вам мало того огромного коли-чества воды, которое на вас выливают каждый день? По-смотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.
- Мы не привыкли быть чересчур бережливыми,- от-вечала саговая пальма.- Мы не можем расти на такой су-хой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.
Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.
--- Что касается меня,-вмешалась корица,-то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я по крайней мере уверена, что меня никто не обде-рет.
--- Но ведь не всех же нас обдирали,-сказал древовидный папоротник.- Конечно,многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.
Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.
--- Зачем вы ссоритесь?-сказала Аttа1еа.-Разве вы поможете себе этим? Вы только
увеличиваете свое не-счастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась.
--- Все это глупости,- заявила она.
--- Глупости! Глупости!-заговорили деревья, и все разом начали доказывать Аttа1еа, что она предлагает ужасный вздор.- Несбыточная мечта! - кричали они,- вздор, нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас целые куски...
--- Ну, как хотите! - отвечала Аttа1еа.- Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите как хотите, ворчите друг от друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла,- и я вижу!
И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке цикаде:
--- Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!
Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Atta1е'ю за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвила собою подножие большой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Аttа1еа права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. "Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!"- так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. "Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Аttа1еа права".
Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только езде нежнее обвиться около ствола А11а1е'и и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.
- Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пыш-ных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромны-ми листьями и прекрасными цветами, но у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я - маленькая трав-ка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда вы скажете мне, все ли там так же пре-красно, как было. Я буду довольна и этим.
- Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок; опирайся на не-го, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя.
- Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и сла-бая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только про-шу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!
Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному росту, а она станови-лась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботани-ческого сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.
- Да-с, взгляните-ка на Аttа1еа princeps,- говорил он.- Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бра-зилии. Мы приложили все наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.
При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оран-жерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы ди-ректор!
"Он воображает, что я расту для его удовольствия,- Думала Аttа1еа.-Пусть воображает!"
И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей ка-залось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.
--- Смотрите, смотрите,-заговорили растения,-куда она забралась! Неужели решится?
- Как она страшно выросла,- сказал древовидный папоротник.
--- Что же, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я,-
сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку.- И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты.
Прошел еще месяц. Аttа1еа подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже поддавались, хотя были сделаны из крепкого железа.
Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.
--- Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы так прочны, не лучше ли отступить? - спросила она пальму.
--- Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу. Не ты ли сама ободряла меня? - ответила пальма.
--- Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно, мне жаль вас. Вы так страдаете.
- Молчите, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь!
И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.
- Что это такое? - вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая крона пальмы.
"Только-то?-думала она.-И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?"
Была глубокая осень, когда Аttа1еа выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мерт-вецами. Только на соснах да на елях стояли темно-зеле-ные хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. "Замерз-нешь! - как будто говорили они ей.- Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?"
И Аttа1еа поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновенье снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Директор приказал спилить дерево. "Можно бы надстро-ить над нею особенный колпак,- сказал он,- но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это бу-дет стоить чересчур дорого. Спилить ее".
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не раз-била стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивающая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.
- Вырвать эту дрянь и выбросить,- сказал директор.- Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Поса-дить здесь что-нибудь новое.
Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.

Л.Н. АНДРЕЕВ

РАССКАЗ ЗМЕИ О ТОМ, КАК У НЕЕ ПОЯВИЛИСЬ ЯДОВИТЫЕ ЗУБЫ

— Тише, тише, тише. Подвинься ближе. Смотри в глаза.
Я всегда была очаровательным существом, нежным, чувствительным и благодарным. И мудрым. И благородным. И таким гибким в извивах стройного тела, что тебе будет радостью взглянуть на тихую пляску мою: вот в кольца свернусь я, тускло блесну чешуею, сама обовью себя с неж-ностью и в нежно-холодных объятиях умножу стальное тело. Одна во множестве! Одна во множестве!
Тише. Тише. Смотри в глаза.
Тебе не нравятся покачивания мои и мой прямой, откры-тый взгляд? Ах, тяжела голова моя, и оттого покачиваюсь я тихо. Ах, тяжела голова моя, и оттого смотрю я прямо, покачиваясь. Подвинься ближе. Дай мне тепла немного, погладь перстами мой мудрый лоб: в его прекрасных очер-таниях найдешь ты образ чаши, в которую стекает муд-рость, роса ночных цветов. Когда извивами черчу я воздух, в нем остается след, узор тончайшей паутины, сплетенье сонных чар, очарование бесшумного движения, неслышный свист скользящих линий. Молчу и качаюсь, смотрю и ка-чаюсь—что за странную тяжесть ношу я на шее?
Я люблю тебя.
Я всегда была очаровательным существом и любила нежно тех, кого любила. Подвинься ближе. Ты видишь мои беленькие, острые, очаровательные зубки? — целуя, я ку-сала. Не больно, нет: немного. От нежности, лаская, ку-сала я немного, до первых светлых капелек, до крика, по-хожего на смех, когда щекочут. Это очень приятно, не думай: иначе не возвращались бы ко мне за поцелуями, кого я целовала. Это теперь я могу поцеловать только раз—как печально: только раз. Один поцелуй на каждого... как мало для любящего сердца, чувствительной души, стремящейся к великому слиянию. Но это только я, печальная, целую раз и вновь должна искать любви — он другой любви уже не знает, для него нерасторжим и вечен мой брачный, нежный, единый поцелуй. Я говорю с тобой доверчиво; и когда кончу мой рассказ... я тебя поцелую.
Я люблю тебя.
Смотри в глаза. Не правда ли, какой великолепный, какой державный взор? И твердый. И прямой. И пристальный, как сталь, приставленная к сердцу... смотрю и качаюсь, смотрю и чарую, в зеленых глазах собираю твой страх, твою любов-ную, усталую, покорную тоску. Подвинься ближе. Это теперь я царица, и ты не смеешь не видеть моей красоты, а было странное время... Ах, какое странное время! При одном воспо-минании я волнуюсь — ах, какое странное время! Меня не любили. Меня не чтили. С жестокою свирепостью меня пре-следовали, топтали в грязь и издевались—ах, какое стран-ное время! Одна во множестве! Одна во множестве! Я говорю тебе: подвинься ближе.
За что не любили меня? Ведь и тогда я была очарова-тельным существом, беззлобным, нежным, танцующим чу-десно. Но меня мучили. Меня жгли огнем. Тяжелые и гру-бые звери топтали меня тупыми ступнями безумно тяже-лых ног; холодные клыки кровавых ртов разрывали мое нежное тело — ив бессильной скорби я грызла песок, гло-тала пыль земли и умирала в отчаянии. Каждый день я умирала растоптанная. Каждый день я умирала в отчаянии. Ах, какое подлое время! Глупый лес все забыл и этого вре-мени не помнит, но ты пожалей меня. Подвинься ближе. Пожалей меня, оскорбленную. Печальную. Любящую. Тан-цующую прекрасно. Я люблю тебя.
Как могла я защищаться? У меня были только мои беленькие, чудные, острые зубки,—они пригодны лишь для поцелуев. Как могла я защищаться? —это теперь я ношу на шее эту страшную тяжесть головы и взор мой повелителен и прям, а тогда была легка голова моя и глаза смотрели кротко. Тогда у меня еще не было яда. Ах, тяжело голове моей, и держать ее мне трудно! Ах, я устала от моего взора, два камня во лбу моем, и это мои глаза. Пусть драгоценны сверкающие камни, но тяжело носить их вместо кротких глаз. они давят мозг... тяжело голове моей! Смотрю и качаюсь, в зеленом тумане вижу тебя—ты так далеко. Подвинься ближе.
Видишь: даже в печали я прекрасна, и томен мой взор от любви. Смотри в зрачок: я буду суживать его и рас-ширять, и дам ему особый блеск, мерцание ночной звезды, игру всех драгоценных камней: алмазов, зеленых изумру-дов, желтеющих топазов, рубинов кроваво-красных. Смотри в глаза: это я, царица, венчаюсь короною моею, а то, что сверкает, горит и падает, отнимает у тебя разум, волю и жизнь—это яд. Это капелька моего яда.
Как это случилось? — я не знаю. Я не питала зла к жи-вущему.
Я жила и страдала. Молчала. Таилась. Пряталась то-ропливо, когда могла спрятаться, уползала поспешно. Но плачущей не видели меня, я не умею плакать; и все быстрее и прекраснее становилась моя тихая пляска. Одна в тиши, одна в глуши с тоскою в сердце я танцевала — они не-навидели мой быстрый танец и охотно убили бы меня, тан-цующую. И вдруг стала тяжелеть моя голова — как это странно! — стала тяжелеть моя голова. Все такая же ма-ленькая и прекрасная, мудрая и прекрасная, она вдруг потяжелела страшно, к земле пригнула шею, сделала мне больно. Это теперь я привыкла немного, а вначале было ужасно неловко и больно. Я думала, что я больна.
И вдруг... Подвинься ближе. Смотри в глаза. Тише, тише, тише.
И вдруг отяжелел мой взгляд, стал пристальным и странным... я даже испугалась! Хочу взглянуть и отвер-нуться — и не могу: смотрю все прямо, вонзаю взор все глубже, как будто каменею. Смотри в глаза. Как будто каменею, и каменеет все, на что смотрю. Смотри в глаза. Я тебя люблю. Не смейся над моим доверчивым рас-сказом, я рассержусь. Каждый час я открываю мое чув-ствительное сердце, но все мои попытки тщетны, я одинока. Звенящею тоскою полон мой единый и последний поцелуй— и нет любимого, и вновь ищу любви, и тщетно повествую: не может обнажиться сердце, а яд томит, и тяжелеет го-лова. Не правда ли, как я прекрасна в моем отчаянии? Подвинься ближе. Я люблю тебя.
Однажды я купалась в гнилом лесном болоте — я люблю быть чистой, это признак благородного рождения, и я ку-паюсь часто. И, купаясь, танцуя на воде, увидела свое изображение и, как всегда, влюбилась. Я так люблю кра-сивое и мудрое! И вдруг увидела, на лбу, среди других природных украшений, явился новый, странный знак... не от него ли тяжесть, окаменелость взора и этот сладкий вкус во рту? Вот здесь темнеет крест на лбу, вот здесь — смотри! Подвинься ближе. Не правда ли, как странно? Но я не поняла тогда, и мне понравилось: пусть будет укра-шением больше. А в тот же день, тот самый страшный день, когда явился крест, мой первый поцелуй стал и последним— смертельным стал мой поцелуй. Одна во множестве! Одна во множестве!
Ах!
Ты любишь драгоценные камни. Но подумай, возлюб-ленный: насколько драгоценнее капелька моего яда. Она такая маленькая — ты видал когда-нибудь? Никогда, ни-когда. Но ты узнаешь. Помысли, возлюбленный: сколько страданий, тяжелых унижений, бессильной ярости, себя грызущей, должна была я пережить, чтобы родить вот эту капельку. Я царица! Я царица! В одной капельке, мною рожденной, я ношу смерть для всего живущего, и царство мое безгранично, как безгранична скорбь и безгранична смерть. Я царица! Мой взор непреклонен. Мой танец стра-шен. Я прекрасна! Одна во множестве! Одна во множестве!
Ах!
Не падай. Я еще не кончила. Подвинься ближе. Смотри в глаза.
И вот тогда вползла я в глупый лес, в свою зеленую державу. По-новому, по-страшному! Я была кротка, как царица; и милостиво, как царица, кланялась по сторонам: направо, налево. А они... убегали! Благосклонно, как цари-ца, я кланялась: направо и налево, а они, смешные, убега-ли. Как ты думаешь: отчего они убегали? Как ты думаешь? Смотри в глаза. Ты видишь там какое-то мерцанье и блеск? — это лучи моей короны слепят твой взор, ты каме-неешь, ты погиб. Сейчас я протанцую мой последний та-нец — не падай. Вот в кольца свернусь я, тускло блесну чешуею, сама обовью себя с нежностью и в нежно-холод-ных объятиях умножу стальное тело. Вот я! Прими мой брачный единый поцелуй — в нем смертоносная тоска всех угнетенных жизней! Одна во множестве! Одна во мно-жестве!
Склонись ко мне. Люблю тебя.
Умри.